С Юрием Дмитриевым мы познакомились в 2012 году. Редакционное задание — сделать материал о строительстве домов на месте бывшего кладбища — привело меня к историку. Из одного сюжета выросла сначала 10-минутная передача, а потом и вовсе фильм-расследование. Мы ездили в архивы, были на месте бывшего захоронения, ездили по кладбищам действующим, сидели часами за компьютером и искали документы, читали статьи из конвенций и законов, в общем-то, работали над «Северной точкой» практически вместе.

Юрий Алексеевич каждый раз меня поражал своим энтузиазмом. Он проявлялся не столько в помощи мне, сколько в его отношении к истории, к событиями давних лет. Например, на том самом кладбище, про которое я снимала фильм, он нашел останки военнопленного. Хоронить выкопанного «юнца» (так его называл Юрий Алексеич) никто из властных структур не спешил. Тогда Юрий Дмитриев забрал кости себе, сложил в гараже, а через какое-то время вытребовал место на кладбище «Пески», нашел спонсора, купил мемориальную плиту, а также попросил филолога Валентину Двинскую перевести фразу «Жертвам войны, исчезнувшим, но не забытым» на немецкий язык, чтобы выгравировать ее на плите. Все это ради одного неизвестного человека, погибшего более 60 лет назад.

Я лишь потом осознала, что Юрий Дмитриев — это тот самый Дмитриев, который открыл мемориальное кладбище «Сандармох», который участвовал в исследовании места расстрела репрессированных «Красный Бор», который собрал воедино более 13 тысяч имен жертв большого террора 1937–1938 годов и опубликовал их на тысячах страниц «Книги памяти».

Для меня новость об аресте Юрия Дмитриева стала потрясением. Мы давно не общались. Пару лет назад собирались снять фильм про захоронение заключенных в шлюзах Беломоро-Балтийского канала, про Соловецкие расстрельные этапы — тем у неутомимого Юрия Алексеевича всегда было много. Но так вышло, что сейчас я пишу не об этом.

Анатолий Разумов приехал из Петербурга в Петрозаводск в день рождения Юрия Дмитриева, 28 января. Давнего друга и коллегу в СИЗО не пустили.

— Я здесь, рядом, он это знает, — сказал тогда Анатолий Разумов в нашей беседе.

И он действительно был рядом: вышел на одиночный пикет в поддержку арестованного товарища. Больше часа Анатолий Разумов простоял на центральном проспекте города с плакатом «С Днем рождения, Юрий Дмитриев» и с увлечением рассказывал прохожим о том, чем всю свою жизнь занимается его друг. Пропустить такого собеседника было бы непростительной ошибкой.

Мы созвонились с Анатолием Яковлевичем буквально через пару дней. И у меня случилось дежавю. Такое уже было, когда Юрий Алексеич рассказывал мне о военных кладбищах на территории Петрозаводска: он часто не просто говорил, а задавал много вопросов, на которые я не знала ответов. «Темнота-а-а», — по-доброму затягивал он и велел записать название очередной книги, которую мне «стоило прочесть еще до встречи с ним».

Анатолий Яковлевич на мои пробелы в знаниях не указывал, но о многом из нашего разговора я услышала впервые. Наверное, поэтому у нас получилось не совсем интервью. Это скорее монолог, рассказ друга о друге, о деле, о его вкладе в историю. Мне показалось важным оставить все именно так, как рассказывал Анатолий Разумов. Чтобы читатель мог понять, каким непростым и глубоким делом занимался Юрий Дмитриев до своего ареста.

Я следил за всеми новыми публикациями об истории советских репрессий. Библиография была нужна и для дайджеста Лениздата «Страницы истории», одним из составителей которого я был. Следил за поиском мест погребений расстрелянных. По образованию я не только историк, но и археолог. Конечно, знал о давно найденном и знаменитом месте расстрелов Катынь под Смоленском. Но в стране об этом не знали, точнее, не принято было знать, о других подобных могильниках тем более. Понятно, что такие могильники были при каждом крупном административном центре СССР.

В 1988 году грянула сенсация — нашли Куропаты, место расстрелов времени Большого сталинского террора под Минском. Я опубликовал в ленинградской газете «Смена» рассказ белорусов о находке, мы рассказали о Куропатах и в дайджесте «Страницы истории». Тиражи огромные. Все читалось с пылу, с жару. Журналисты «Ленинградской правды» призвали питерских людей рассказать о всех подозрительных местах и найти «наши Куропаты». Так, весной 1989 года нашли в поселке Левашово под Ленинградом спецобъект госбезопасности, самый крупный могильник расстрелянных в Советском Союзе.

За всем этим я пристально следил. Знал, конечно, и о работе в Карелии. Еще до того, как мы познакомились, слышал о Юрии Алексеевиче и его деятельности.

В 1996 году готовил к изданию второй том «Ленинградского мартиролога». Том был посвящен октябрю 1937 года, и надо было публиковать список расстрелянных заключенных Соловецкой тюрьмы. А где расстреляны эти люди? Даже сотрудники госбезопасности в Петербурге не знали, не было данных об этом. Да, где-то расстреляны, понятно, что не в Ленинграде, потому что была в связи с этим списком командировка в Кемь одного из штатных палачей — капитана госбезопасности Матвеева. Больше ничего.

В 1996-м издан с предисловием Д. С. Лихачёва второй том мартиролога, а в июле 1997-го находят Сандармох. Боже мой! Как раз там и расстреляны Соловецкие этапы в октябре-ноябре 1937 года, нет никаких сомнений. Тогда я впервые услышал имя Дмитриева — из сообщений о находке и от питерских мемориальцев, с ними я был хорошо знаком.

Но познакомился с Дмитриевым я позднее — в проекте «Возвращенные имена». В 2000 году была затеяна попытка создать единый банк данных о всех репрессированных в СССР. Это был международный проект, нас поддержал научный Фонд Форда. Во время научной конференции в Нижнем Тагиле коллеги попросили меня быть региональным руководителем проекта на Северо-Западе России. Я провел мониторинг, объехал весь Северо-Запад, тогда и познакомился с Юрием Алексеевичем лично.

Я тоже из военной семьи, как Юрий Алексеевич. Семья кочевала. Отец служил в разных местах, в основном на родине, в Белоруссии, но и Группа советских войск в Германии была. Одно время мы жили в Берлине, затем в Эберсвальде. Не успевали складываться на долгие годы дружеские отношения со сверстниками, многие потерялись. Друзья стали формироваться уже в студенческие годы, а затем — по делу, к которому пришел, работая после университета в библиотеке. Дал мне Бог этим заниматься, найти в жизни абсолютно свое дело. Меня всегда тревожила непонятная и непонятая история: почему нельзя свободно думать и задавать вопросы, почему жизнь человека так дешево ценится, почему может быть так оборвана? Человек должен жить долго! Почему замученные лишены не только права на жизнь, но даже на могилу. Представьте мои чувства, когда стало возможно говорить о расстрелянных, о которых ничего не было известно, даже их родственники ничего не говорили — врали или не знали. Я принял работу по воссозданию памяти. Все коллеги, которых я встречал на новом пути, становились близкими по духу, а некоторые, избранные — друзьями. Юра таким стал с первой встречи.

Юра сразу повез меня на своем драндулете в Сандармох. Мы едва доехали на этой развалине до Медвежьегорска. Время от времени он открывал для Веды (она же собака Ведьма) окно, и она радостно облаивала все вокруг вместо звукового сигнала, который в машине, кажется, и не работал. Юра показал мне Сандармох. Для меня это было важно. К тому времени его книга «Поминальные списки Карелии» была практически на подходе, вскоре побывал на презентации книги — вскрывал типографские пакеты (от Юры научился не разрезать, а быстро разъединять пластиковые ленты), раздавал книги людям, выступил со своим словом. Это была замечательная презентация, все хорошо говорили, очень хорошо говорили родственники погибших, Юра был для них важным и дорогим человеком. Вот с тех пор у меня появился один из самых больших друзей и для откровенных бесед замечательный человек.

Стал приезжать ко мне на презентации томов мартиролога и организовывать на них то же, что я на его презентации.

Мне нравилась Юрина позиция, я его абсолютно понимал. Он просто говорил: «Бабушки должны знать места погребения своих погибших, я для этого буду все делать». И он что мог, то и делал, и делает. Моя привычка больше слушать и слышать, а не задавать вопросы, видимо, вполне дополняла его общительность и разговорчивость.

Карелия до лета 1937 года оперативно подчинялась Управлению НКВД Ленобласти, значит, карельских людей репрессировали здесь, ленинградцы попадали туда — судьбы перекликались. Мы с Юрой обменивались информацией о репрессированных: он о своих, я о своих. И наконец, пришли к сопоставлению сведений о Соловецких расстрельных этапах 37–38-го годов. Сандармох нашли, но это первая партия расстрелянных соловчан. Первый план на расстрел, первый «лимит»: 1 200 человек должны были расстрелять, 1 111 расстреляли под Медвежьегорском. А следующая расстрельная партия? Декабрь 37-го года. Этап, в котором был Павел Флоренский. Где их расстреляли — оставалось загадкой. В документах, которые я нашел в питерском архиве госбезопасности, об этом ничего не говорилось. Такого рода информацию запрещено было указывать инструкциями.

Вот предписание на расстрел, выданное коменданту Поликарпову: «Предлагается 509 человек [на самом деле троих из списка отправили ранее в Москву], прибывших из Соловецкой тюрьмы, расстрелять». Но где? Как будто бы — раз комендант Ленинградского управления — их доставили в Ленинград. На свой страх и риск при подготовке четвертого тома мартиролога (посвящен расстрелам в декабре 1937 года) мы написали в справках о соловчанах, что они расстреляны в Ленинграде. Издали четвертый том. А вопросы все равно оставались. Точных документов ведь нет.

17 февраля 1938 года была расстреляна третья партия соловчан — еще 200 человек. Об этих тем более ничего не понятно. Если вторую партию в начале декабря перевезли для расстрела на материк — год был теплый, навигация закрылась поздно, то где в 1938 году были расстреляны 200 человек, вообще непонятно.

В 2004 году я решился на экспедицию. Для меня и для Юры важна не статистика, а судьба каждого человека. Когда читаешь документы, он встает прямо перед тобой, никуда тебя не отпускает.

Договорился с Юрой о поездке на Соловки. Более понимающих и близких людей, чтобы искать что-то на Соловках, у меня не было. Вооружились описанием расстрела из показаний бывших соловецких уполномоченных, допрошенных в период «оттепели», мол, 200 человек были расстреляны по пути от Кремля к маяку на Секирной горе. Ранее не бывал на Соловках, только по бумагам, по карте местные топонимы смотрел. И вот в 2004 году мы приехали. Это была первая, пристрелочная, экспедиция — мы ходили, пробовали, искали. У каждого подозрительного места Юра тут же останавливался, где-то палатку разбивали, пытались шурфовать. Но ничего не нашли.

На следующий год снова поехали. К тому времени мы уже были хорошо знакомы с настоятелем Свято-Вознесенского скита отцом Матфеем, и он показал нам на склоне Секирной горы все подозрительные места, обратил внимание на растительность, деревья, западины. Но я тогда заболел, и Юра не выпустил меня «в поле». Юра — человек, который бесконечно, в грубоватой иногда форме заботится о том, кто рядом с ним. Уложил он меня с температурой в келье, а сам ушел с писателем Василием Фирсовым, тогда мы втроем были в поездке, исследовать одно из подозрительных мест. И вдруг они прибегают: «Нашли!». Я, конечно, побежал смотреть и работать. Мы вскрыли тогда останки двоих расстрелянных.

В 2006 году я уже не смог поехать – все время отнимала подготовка следующих томов мартиролога. Тогда на Соловки приехали ученики и воспитатели Московской международной киношколы. С ними Юра расчистил место кладбища от сухих веток, поросли, валежника, обнаружили еще многие ямы. И вот с тех пор кладбище расстрелянных было найдено.

Но при этом наша давняя цель до сих пор не выполнена — мы не нашли место расстрела 200 человек («третий соловецкий лимит»). Такого расстрела на Соловках больше не было! Это траншея или гигантская яма (ямы) должны быть. Мы не нашли это место. Но когда-нибудь найдем. Так же, как место расстрела партии, в которой был Флоренский («второй соловецкий лимит»). Думаю, что искать надо вблизи Лодейного Поля, потому что именно в район Лодейнопольского лагпункта направлялся ленинградский палач-орденоносец по фамилии Шалыгин. Я все это рассказал Юре.

Понимаете, этот арест... Мало того, что разорили его гнездо, его квартиру, по-подлому, нагло походили по нему сапогами, так еще и по делу ударили. Сейчас я помогаю Юре в подготовке к изданию двух новых книг памяти, передавал информацию время от времени. Еще одна книга памяти у Юры давно готова, осталось только печатать.

А также в связи с поиском мест расстрелов остается надежда на Юрины экспедиции. Я очертил круг поисков, Юра приступил к поиску. Он уже и своих киношкольников втянул в это дело. У нас с Юрой общие задачи и дела. Надеюсь, он будет освобожден в обычном состоянии духа, доведет до ума две книги памяти, и я уговорю его издать третью. И если будут силы, найдем места погребения Второго и Третьего Соловецких этапов.

При простоте, при легкости общения у Юры зоркий человеческий взгляд внутрь. Он очень хорошо и точно оценивает человека — его мысли, движения в какую-то сторону. Когда он приезжает в Питер на презентацию очередного мартиролога, его тут готовы на руках носить со всеми его выступлениями, шуточками, иронией.

Я думал о том, почему так случилось с Юрой сейчас. У меня свое мнение на этот счет, конечно: как к этому шло, как все складывалось. Вспоминаю эпоху Брежнева, думал тогда, что не переживу руководителей партии и правительства, ведь старался говорить, что думаю. Иногда мокрый весь будешь, но по возможности говори то, что думаешь. И Юра тоже так поступает и говорит, часто в абсолютно обнаженной, резкой форме. Думаю, многим сильно не нравилось и то, что он делает, и то, как он говорит и выступает.

В общем, где-то что-то сложилось, что именно его решили «закрыть», «приложить», «выбить» из дела и жизни. Ведь Юра в своем роде штучный экземпляр, он такой один во всей России. И если по нему так, да погрязнее, то и остальные прижмутся. Не стану гадать о конкретных деталях. Но я начитался архивно-следственных дел советского времени (а наша современная юстиция, увы, не от старой российской ведет начало, а от советской). Знаю, да и все мы помним клише «у нас зря не сажают», «прокурор и следователь могут иметь общий взгляд на дело, это нормально», «наш суд самый гуманный и справедливый»…

Думаю, что когда-нибудь на каком-нибудь случае все это начнет отступать, безусловно. Будет ли это Юрин случай? Не знаю. Но шанс в том, что они навесили все это совсем не на того человека и не понимают крепости его духа.

Думаю об истории жутких репрессий советского времени. Думаю, не было такого, что репрессии в одно время были более жестокие, а в другое менее — все существовало всегда. Только существовало применительно к политическому моменту, репрессии видоизменялись только от этого. В каком виде хотела власть проводить репрессии, в таком и проводила.

Юридическую систему нынешней России можно охарактеризовать так: если взять дореволюционную Россию за Россию-1, то после нее был Советский Союз, который даже Советской Россией не был, но пускай, но допустим, что это условная Россия-2, то где мы сейчас живем? Максимум — Россия-2+, потому что России-3 нет, она не состоялась, она не поняла, не осознала себя, она корнями проросла в советское прошлое и растет из него.

Юридическая система нынешнего государства в подметки не годится той, которая была до 1917 года, она вся сидит в советчине. Несколько раз давал интервью на эту тему, на вопрос о том, могут ли репрессии повториться и усилиться. Но ведь они есть — репрессии есть и сейчас. Могут ли они стать сильнее, страшнее? Могу сказать, что зарекаться нельзя, но наша задача — стоять против репрессий, крепко стоять.

Сейчас в квартире все иначе. В комнате пусто, тихо, мрачно. На потревоженном рабочем месте Юрия Дмитриева как-то неуютно: пачка «Беломорканала» одиноко валяется среди бумаг, провода от техники свисают со стола, среди прочих книг виднеется синяя обложка «Поминальных списков Карелии» (многолетний труд Юрия Дмитриева и Ивана Чухина). С висящего над столом портрета с укоризной на все это смотрит сам хозяин квартиры, вырванный 13 декабря 2016 года из привычной рабочей атмосферы.

— У него тогда была собака Веда, Ведьма. Она всегда с ним во всех поездках была, на всех раскопках. Он ее нашел в пятницу 13-го, поэтому назвал Ведьмой. Никуда без нее не ездил вообще. В Белом море с ним даже купалась. Это собака, из-за которой папа плакал, когда она умерла, — рассказывает Катерина и протягивает фотографию с пегой дворнягой, сидящей в ногах Юрия Алексеича.

Фотографий много — целый альбом. Ради них мы и пришли в квартиру Юрия Дмитриева.

— Отец рассказывал вам с братом о том, чем он занимался, о том, куда ездил, что изучал?


— Конечно. Я помню, что папа постоянно куда-то ездил на разные раскопки. Он постоянно изучал черепа, приносил их домой. Я тогда еще в детском саду была. Наверное, мы не очень вдавались в подробности его дела. Но сколько я его помню, он спал пару часов в сутки. Сидел корпел над этим карточками, ему постоянно что-то диктовать надо было. Когда мы стали постарше, он пытался нам что-то объяснять. Например, мой прадед, мамин дед, он был расстрелян. И папа нашел в поминальной книге место захоронения прадеда, это на Зарецком кладбище возле Крестовоздвиженского собора в Петрозаводске. Не могу сказать за брата, а я вообще папина дочка, я всегда с ним рядом. И вот мы сядем, и он рассказывает про судьбы людей — кого как забирали, из-за чего могли забирать тогда. С ним всегда было интересно. Меня всегда интересовало с человеческой точки зрения то, чем он занимается. Это в одно время и страшно, и интересно.


— А вы ему помогали?


— Когда как. Думаю, иногда он от нашей «помощи» с радостью бы отказался. Например, когда мы с братом были уже подростками, нам было жутко интересно, что там в компьютере у папы. Мы залезли, что-то там потыкали, пришел папа, у него просто шок был — мы случайно удалили у него все документы. Потом пришлось сидеть и помогать восстанавливать все. Когда-то было интересно. А в какой-то момент меня это раздражало. Представляете, мне 15 лет, меня подружки ждут гулять, а он: «Помоги мне». И вот сидишь ему диктуешь, а он еще одним пальцем выискивает каждую букву, все эти имена, даты вбивает. Вот тогда я психовала.


— Наверное, поездки были более захватывающим делом? Часто в экспедициях бывали?


— Не могу сказать, что часто. Но, как говорится, редко, да метко. В один день говорит нам папа: «Кто завтра едет со мной в Медгору»? Мы с братом сразу — «Да ну, никто не поедет, мы не хотим». Но в шесть утра я, сама не помню почему, вскочила, когда он уже собирался уезжать, сказала: «Жди, я еду с тобой». И так мы поехали на раскопки. Жили на даче на берегу озера. С нами были папины коллеги из Петербурга и группа солдат. Сколько мы тогда исходили окрестностей, это непередаваемо! Мы ходили пешком постоянно, папа с коллегами разделялись, что-то между собой выясняли. Папа, конечно, понимал, что меня надо покормить, что мне нужны передышки, что тяжело мне, но все равно мы очень много ходили и искали. В итоге нашли. Мы нашил Сандармох.

— Как девочка-подросток к такой находке отнеслась?


— Наверное, потому, что папа к этому делу спокойно относился, я эти останки воспринимала более-менее спокойно. Были солдаты, которые нервно смеялись, когда кости находили, были такие, кто в обморок падал, кто-то причитал, что плохо чувствует себя. Я помню, там было очень много оводов и слепней. Комары тогда казались раем в сравнении с ними. Я тогда была под таким впечатлением, верила, может, в переселение душ, что в какой-то момент мне казалось, что эти слепни — это все те, кого мы нашли. И было одновременно и спокойно, и жутко. Сложно передать те эмоции.


— А было вообще понимание, осознание того, зачем отец этим занимается?


— Оно пришло со временем. Я часто спрашивала его, зачем он постоянно сидит за компьютером и что-то пишет, перепечатывает. Он говорил так: «Я не знаю, кем я был в прошлой жизни, но я понял смысл своей жизни сейчас, знаю, что я должен делать именно это». Когда я старше стала, я ему постоянно говорила, отдохни, сколько можно с этими списками сидеть, за этим компьютером работать. Он говорил: «Не могу, надо книгу закончить, с меня ждут». При этом он делал это не из-за денег. Когда вышла книга памяти, ему говорили, Юра, ее можно продавать, даже за дорого. Но он всегда отвечал: «Я не могу делать деньги на тех, для кого важна эта память, потому что каждый должен знать о том, где похоронен его близкий». Новое осознание пришло после истории с арестом. Я знала, что у папы много знакомых, но не ожидала, что будет такая поддержка. Когда я ему рассказала, насколько мощно его поддержали друзья и коллеги, он даже прослезился.


— После Сандармоха и этих находок были еще поездки с отцом? Нет желания продолжить дело?


— Это очень сложно. С таким не каждый справится чисто психологически. После Сандармоха я была в Красном Бору, но только на открытии этого кладбища. Мы ездили туда несколько лет назад, там такая программа — дети пели песни, была колокольня переносная, играли на ней, читали стихи очень проникновенные. В Сандармохе давно не была. Раньше туда ездило много людей, просто толпы народа. Сейчас все меньше. Да и у меня работа, все некогда. Но последние несколько лет ездит туда мой сын. Он как раз в том возрасте, что я была, когда Сандармох нашли. Так что «пост сдал — пост принял», как говорится.

— Мы с Юрой познакомились в 80-х, когда Народный фронт образовался. Юра тогда кричал: «Мочи коммунистов!». Он был помощником депутата Верховного совета СССР Ивана Чухина. В своей книге «Практика террора в Карелии» Чухин писал: «Я занялся этим вопросом, чтобы отца своего реабилитировать, потому что в 34 документах на расстрелы я нашел его подпись». После того, как не стало Иван Иваныча, Юрий его дело продолжил.

— Вы как-то помогали Юрию Алексеевичу в его деле?

— Я пытался помогать Юре, но помогать ему очень тяжело. Работать с этими материалами, а тем более копать, — это очень сложно. Я один раз с ним ездил в Красный Бор, там в общей могиле нашли японских шпионов, там же были туфельки такие лакированные зеленые, это одна японка тогда была в городе, а также 12 пар сапог из кожи — это все японские шпионы. Я смотрел, как солдаты это копали, вытаскивали. Не мое это. Психологически очень трудно это. Там много таких дел, где и листы в крови, порваны. Только он один мог выдерживать специфику эту, да еще и копать, заниматься перезахоронениями. Причем он делал это по науке, как положено — с замерами, описанием.

У Юры был в одно время Музей репрессированных на Ленина, 25, в подвале. Я ему тогда помогал там. Там и тачки были собраны, железки, и чего только не было. А потом мэрия отдала это помещение под торговлю. А Юра все вещи в мешках в гараж перетащил.

— В последнее время Юрий Дмитриев говорил о том, что «что-то будет». Делился он с вами своими мыслями, переживаниями?

— Еще год назад Юрий Алексеевич говорил, что на него пытаются наезжать. Это мое мнение, но я думаю, что очень не нравилось начальству то, чем он занимался. Дети тех, кто занимался расстрелами, они же, как правило, все сидят в начальниках. Им очень не нравится, когда начинают афишировать имена и фамилии.

У нас такой момент был. Когда Ивана Ивановича не стало [Чухин], а последняя его книга была «Практика террора в Карелии», последняя глава в книге была без заголовка, там были одни фамилии тех, кто непосредственно расстреливал. И вот на презентации книги в университете один молодой человек стал возмущаться: «Кто вам дал право фамилию моего отца упоминать?». Юрий Алексеич ему сказал, что, «во-первых, это я не писал, съездите на кладбище и спросите Ивана Ивановича Чухина, а во-вторых, если бы у вас был ум, вы бы промолчали, а если бы совесть была, то повесились бы на веревке из-за такого папаши». По натуре Юра такой резкий товарищ, может послать кого угодно куда угодно, хоть любого министра.

— Это такая месть получается? За чрезмерную активность?

— Ну посадили ведь представителя московского «Мемориала» на семь лет, а теперь до остальных добираются, чтобы прекратить их дело. Но я думаю, что не получится у них это, потому что души человеческие вечны. Я приведу такой пример. Когда мы первый раз поехали с людьми в Сандармох, только вышли на дорожку, тишина была в лесу, ни ветерка, и вдруг все вершины деревьев как заходили, такой шум по всему лесу пошел, Юра тогда сказал, что это души людские столько лет ждали, чтобы о них вспомнили.

Я, безусловно, не верю в то, что Юра мог заниматься той деятельностью, в которой его обвиняют. Во-первых, он не глупый: смысла никакого нет, чтоб этой ерундой заниматься. Во-вторых, когда я общался со следователем, сказал ему, что, для того, чтобы заниматься тем, что Юре вменяют, необходимо много времени, но когда бы он успевал проделывать такую огромную работу, которой он занимался? От него даже женщины убегали, потому что первая его жена — это работа.

— Каждый, с кем я общалась за время подготовки материала, рассказывал о своей истории знакомства с Юрием Дмитриевым. Как вас свела судьба?

— В начале 2000-х у нас был проект, который назывался «Свобода». Тогда мы пытались понять, как свобода осознается людьми, которые сидели в 30-е годы (ведь это были люди из аристократии, интеллигенции), и как это происходит сейчас. Тогда же мы делали фильм про Соловецкий лагерь, брали интервью у еще тогда оставшихся в живых заключенных. В рамках той экспедиции мы ехали в детскую колонию в Вологде. Такой у нас был маршрут. Но была еще одна точка — Петрозаводск. Мы пытались понять, кто здесь вообще занимается историей. И так нашли Дмитриева. Он сразу внес изменения в маршрут экспедиции и повез нас в Сандармох. Так в 2000 году с ним познакомилось первое поколение студентов. Тогда же появилась идея об экспедициях на Соловки. Мы тогда знали только, что это первый лагерь Ленинский, и все. Думали, что нужно там какой-то памятный знак поставить, были такие наивные тогда еще. Поэтому, конечно, когда мы в Петрозаводске встретились с Юрием Алекеевичем, нас его рассказы впечатлили. Он нас вдохновил на замысел памятника на Соловках. В 2002 году был установлен памятный поклонный крест (созданный в соловецкой кресторезной мастерской Г.Г.Кожокаря) в Филлипповской пустыни. Считаем это таким отголоском вдохновения после встречи с Дмитриевым.

— То есть отношения начались сразу с рабочего взаимодействия?

— Да. А также с рассказов о том, как работать с историей, какие особенности есть, обстоятельства. Но по-настоящему мы познакомились, сдружились позже. В 2005-м Юрий Алексеевич нашел на Соловках, на Секирной горе, захоронение. Для нас Секирная гора была очень серьезным местом. И в 2006 году он позвал нас работать над мемориалом. Летом 2006 года у нас было семь дней плотной работы с Дмитриевым на Соловках, на Секирной горе. Очень помогал отец Матфей, они с Юрием Алексеичем руководили этой работой. Так наша совместная настоящая работа началась, можно сказать, в 2006 году над созданием кладбища на Секирной горе.

— Киношкольники, как их называют многие, — это ведь подростки, а по сути — дети. Как они относились к вовсе не детской работе? Даже не все взрослые могут осилить этот труд психологически.

— Студенты киношколы не участвовали в раскопках, потому что это дело серьезное — там и молитва нужна, да и вообще сложно все. Но надо понимать, это место на склоне горы было непроходимым лесом — сосновым, еловым лесом. Там даже пройти, не поцарапавшись, было сложно. Фактически мы расчищали все с нуля — срезали ветки сухие, уносили поваленные деревья, из валунов делали ступени, потом скамейки ставили, песок таскали с карьера, чтобы могилы отсыпать, кресты ставить помогали. Раскопками тогда занимались Василий Фирсов и Юрий Алексеич, а мы всем остальным, но тоже под руководством Дмитриева. Например, территорию кладбища отмечали: лентами сначала вокруг деревьев обносили, а потом карту составляли, чтобы включить это кладбище на карту Соловков.

— Насколько я понимаю, работа над мемориалом на Соловках продолжалась долгие годы?

— И продолжается до сих пор. В 2007 году мы поставили там стенд, потом часовню. В 2008 году у кладбища был установлен памятный поклонный крест памяти Соловецких Новомучеников, также созданный Г.Кожокарем в соловецкой кресторезной мастерской. Основные прорывы — 2006–2007 годы — самые ударные годы. Потом у нас был перерыв, потому что Юрий Алексеич как раз Светку [имя изменено] взял. Продолжили уже в 2011 году. Но ведь это кладбище — это захоронения 1929 года, а он искал Третий Соловецкий этап, а еще и второй, в котором был расстрелян Павел Флоренский.

— То есть были другие экспедиции в поисках Соловецких этапов?

— После того, как у Анатолия Яковлевича Разумова появилась версия с Лодейным Полем (что именно там был следующий этап расстрельных), мы организовали туда экспедицию. Юрий Алексеич присоединился к нам тогда уже со Светкой, после чего она участвовала во всех наших летних экспедициях. И получается, что с того времени, а это был 2011 год, у нас было две экспедиции летние — в Лодейное Поле и на Соловки. И Юрий Алексеевич старался участвовать и там, и там.

— Как-то мы незаметно перешли к появлению Светы. Я знаю, что вы ее крестная мама и что этот выбор был важным, как для Юрия Алексеевича, так и для самой девочки. Как к вам пришло это решение?

— Светку он с нами познакомил в 2009 году. Тогда она еще маленькая была, он не ездил никуда, просто пришел увидеться с нами в Петрозаводске. А когда он взял ее первый раз в экспедицию, наши дети с ней сразу же подружились, конечно. Она замечательный ребенок. Юрий Алексеевич давно говорил, что хочет ее крестить. И он хотел это сделать именно на Секирной горе, потому что это место многое значит для него, связано с его трудами. И крестил ее именно отец Матфей. Он к этому серьезно относился. Я знаю, что он это обсуждал с Катей. И выбор для него был серьезный: такой момент важный. В частности, из-за того, что он сам был усыновлен, и он хотел, пока у него есть силы, дать другому человеку такой же шанс. При этом он очень заботился о ней в этих поездках, но и при этом важно, чтобы она сама все делать умела — готовила, одевалась, убирала. Такой самостоятельной дамой растил.

А для меня решение было очевидным. После соловецких экспедиций, когда была проделана тяжелая работа (и физически тяжелая, и морально), когда ты проживаешь такие экстремальные моменты, ты узнаешь человека, сближаешься.

— Мы уже знаем Юрия Дмитриева как друга, как коллегу, как отца, каким он является для вас?

— Конечно, он удивительный. Что интересно студентам: его устремленность в реализации своего дела, человек ничего не боится, ищет средства, даже когда возникают препятствия, когда что-то не получается. Ну и цель сама благородная. У него очень глубокое осмысление его дела. Еще на него можно положиться всегда. В 2007 году было очень холодное лето — все время лили дожди, температура была около 10 градусов, работать нужно было под дождем, а баня была еще не очень обустроена. Тогда студенты мерзли очень. Он тогда и печку растопил, и окна показал, как конопатить, как костер развести под дождем, когда дрова сырые, как вообще дрова рубить надо, в общем, был таким образцом — как нужно выживать в непростых ситуациях. И даже несмотря на то, что внешне он казался жестковат, резковат, это только внешне, на самом деле, потому что внутри он очень чувствительный. И он правда хороший отец. Расскажу интересную историю. В 2014 году, когда мы работали в Лодейном Поле, он приехал со Светкой. Он тогда еще сторожем на заводе работал. Получил он как-то зарплату, принес домой, а Светка отнесла в школу и детям раздала. Меня поразило, как он реагировал — он был рад, что ребенок такой щедрый растет, что не себе все взял, а раздал друзьям. То есть он не был зол или расстроен, он радовался искренне, что у него щедрый ребенок. А деньги вроде почти все отдали обратно.

— Если в двух словах, как можно назвать эти отношения отца и дочери?

— Это невозможно передать: у них очень чистые, светлые отношения. Удивительно, как именно по самому близкому можно так ударить. Тяжело такое пережить.

— Этим летом планируете на Соловки экспедицию?

— Да. Надеемся, что с Юрием Алексеевичем.

— Ирина Анатольевна, расскажите свою историю знакомства и работы с Юрием Дмитриевым. Вас ведь, можно сказать, познакомил Сандармох?


— Совершенно верно. Дело в том, что Сандармох был найден благодаря работе двух поисковых команд. С конца 1980-х годов я и Вениамин Иофе занимались поиском пропавших на Соловках в 1937 году большого количества людей. Этот поиск шел постепенно, и к 1997 году по разным источникам мы вышли на Медвежьегорский район, на это место. Но что означает выйти на место по документам? Это значит выйти с точностью до одного квадратного километра. И вот мы вышли на 19-й километр от Медвежьегорска. И в этот момент, весной 1997 года мы познакомились с Юрой [Дмитриевым]. Он многие годы вместе с Иваном Чухиным занимался поиском расстрелянных по приговорам «карельской тройки».

— У него были какие-то более точные данные о местах расстрелов?

— Не совсем так. Вообще, далеко не во всех регионах на актах, приведенных в исполнение, было установлено место [расстрела]. Карелия в этом смысле — исключение. Почти на всех актах есть место исполнения приговора, но с точностью до ближайшего населенного пункта (например, Петрозаводск, Сегежа, Медгора и др.). К моменту нашей встречи Юра занимался поиском захоронений людей, расстрелянных по приговорам «карельской тройки», уже очень много лет. У него был найден и Красный Бор, и в окрестностях Петрозаводска разные точки. И у него были свои представления о том, где это место находится в районе Медвежьегорска. И когда мы познакомились, у нас тут же возник общий исследовательский интерес и мы договорились о выезде сюда. Это было 1 июля 1997 года. И мы приехали сюда втроем — я и Юра, под руководством Вениамина Иофе. Хотя на самом деле нас было пятеро, потому что с нами была дочь Юры, Катя, и его собака.

— И сколько времени вы здесь искали, копали?

— Один день. Вы не поверите, один день! Дело в том, что тогда была фантастическая подготовка. Мы по документам определили в поисках эту точку и приехали сюда. И вот в этом составе начали работу. Но еще в мае мы с Вениамином Иофе договорились с администрацией Медвежьегорского района, тогда руководитель поддержал эту экспедицию, договорился с ближайшей военной частью, откуда на эти вскрышные работы были привлечены солдаты.

И вот солдаты копают: одну пустую яму, другую, смеются при этом. Юра же сразу не поверил в то, что искать надо у карьера, который упоминался в каких-то документах. Он начал бегать кругами. И вот он приходит и говорит: «Кажется, я нашел!». И он показал нам два таких «блюдца» на грунте. Летом их очень хорошо видно: массовое захоронение проседает со временем. Мы переместились в это место с солдатиками, они так же бодро копают, хихикая. И вдруг они как на пружинах выпрыгнули из двухметровой ямы (захоронение было глубокое очень), в ужасе. В этот же день мы вызвали прокуратуру, все оформили как массовое захоронение.

— Решение о том, что здесь будет мемориальное кладбище, было принято оперативно?

— Да, 27 октября уже было открытие мемориала. 1997 год — 60-летие большого террора, 60-летие расстрелов. На тот момент 27 октября значился как день первого достоверного расстрела. Это первый расстрел Соловецкого этапа. Позднее (с 1998 года), и это очень важно, по инициативе Мемориала Правительством Карелии и Администрацией Медвежьегорского района здесь в Сандармохе был учрежден Международный день памяти, его дата — 5 августа, начала реализации массовых операций Большого террора в 1937 году. Сюда приезжают люди из всех регионов России, из разных стран. Эта традиция продолжается почти 20 лет.

— Чем Сандармох отличается от других мест массового расстрела репрессированных?
— Найдено много расстрельных полигонов, но многие из них не имеют четких границ, мы не знаем всей территории. Здесь вся территория достоверно определена, выделена и огорожена. И второе — сегодня мы знаем все имена казненных и захороненных в Сандармохе.

— И на всех полигонах проводятся дни памяти?
— Да, дни памяти жертв советского террора проходят в разных регионах страны. Но это, как правило, региональные дни, на которые приходят люди этого региона. Так проходит в Петербурге, Москве, да во всех крупных городах. Особенность Сандармоха в том, что здесь очень много людей, которые не являлись жителями Карелии. Это были заключенные Соловков или БелБалтЛага, которые были расстреляны в 1937 году, будучи людьми несвободными — либо заключенными, либо спецпереселенцами после отбытия срока, оставшимися в Карелии. Поэтому и память об этих людях собирает людей из разных регионов России и других стран.

Сандармох — это законченное уникальное исследование. Колоссальная заслуга Юры в том, что он собрал всю информацию, и мы сегодня знаем поименно тех людей, которые здесь лежат. В октябре 2016 года мы открыли сайт Сандармоха, сделали мобильное приложение. Мы очень надеемся, что этот сайт будет востребован. Да и уже сейчас видно по количеству обращений к этому сайту, что он востребован.

Есть еще одна особенность Сандармоха. Когда мы говорим о памяти, то очень часто на многих объектах исторической памяти эти два понятия — история и память — немного расходятся. У истории и памяти есть частичные пересечения. Потому что традиции, потому что легенды, потому что неполные исторические данные, которыми нельзя эти легенды опровергнуть. Так, например, в Петербурге в Левашово. Если мы говорим о Левашово как об объекте памяти, то это память о Большом терроре в Ленинграде. Если же говорить об исторической части, там все очень непонятно: из 19 450 человек, которые там захоронены, можно поименно назвать только 8 тысяч. Остальные неизвестны. В этом смысле Сандармох — тоже уникальное место. Имена, привязанные к этому объекту, абсолютно достоверны.


— Вы говорили, что в последние два года со стороны карельского руководства есть какое-то то ли предубеждение, то ли просто игнорирование дня памяти, который проводится в Сандармохе. С чем это связано?

— Мне трудно сказать, с чем это связано. Я не знаю, чем они это мотивируют, и мне трудно это оценить. Но я могу сказать точно: так сложившуюся традицию проведения 5 августа Международного дня памяти в Сандармохе нельзя ломать. В этом году вообще 80-я годовщина начала Большого террора и 20 лет открытия кладбища в Сандармохе. И в этом году дни памяти будут проходить особо торжественно. В человеческой памяти все равно очень важны круглые даты, очень важны. Дети репрессированных, которые уже старенькие и которые здесь много раз бывали, они придают особое значение приезду именно в этом году. Для них же это 80 лет со дня казни отца или деда. Хотелось бы, чтобы в этом году все было организовано правильно, на уровне, при поддержке и с участием властей.

— Вы можете представить этот день без Юрия Дмитриева?

— Очень трудно себе это представить. Но я оптимист и думаю, что Юра будет участвовать 5 августа в днях памяти.

— Сейчас в Петрозаводске (да и в России) ведется довольно острая дискуссия о политической составляющей дела, которое заведено на Дмитриева. Что вы об этом думаете?

— Я, как и все мы, уверена — все понимают, что дело это заказное. А когда дело заказное, оно по факту заказа становится политическим. Но кто заказчик, мы с вами не отгадаем. Но это все равно станет известно, рано или поздно. Как сработал механизм заказа, мы с вами сегодня тоже не определим. Мы сейчас должны делать то, что мы можем и умеем: поднимать общественную кампанию в защиту Юрия Дмитриева.

— После ареста Юрия Дмитриева были разговоры о том, что карельский «Мемориал» не был активен, что вроде как сам Дмитриев не связан с деятельностью организации. Мы понимаем, что это далеко не так. Вот вы, как мемориалец, расскажите, как попал Юрий Алексеевич в «Мемориал»?

— Юрий Дмитриев всегда был в движении «Мемориала». Мы с ним общались, он участвовал в мероприятиях, конференциях. В Карелии всегда был руководитель отделения, но в последние годы этот человек особо не активничал, так как уже пожилой был. Но в 2014 году шла перерегистрация, нам потребовалось наличие представительства в регионах страны, и в Карелии эту работу взял на себя Дмитриев. Создал формально Карельское республиканское отделение общества «Мемориал», возглавил его.

— Получается, что мнение о том, что арест Дмитриева — это целенаправленная работа против «Мемориала», не беспочвенное?

— Такой вывод можно сделать по ролику, который показали по «России-24». Раз в этом ролике были связаны эти два сюжета (Дмитриев и «Мемориал»), то можно говорить о том, что есть какая-то подоплека, связанная с деятельностью «Мемориала».

На встречах СПЧ в Карелии, когда мы говорили о сохранении памяти, я уловил две четкие тенденции. С одной стороны, действительно, власть местная поддерживает все работы по увековечиванию памяти, даже сам Юрий Дмитриев был награжден грамотой от Республики Карелия как раз за работу по поддержанию памяти. За эту работу благодарят. Но в то же время у чиновников проскальзывают слова о том, что не надо политизировать эту работу, не нужны иностранные делегации, интерес иностранцев вообще не нужен, что мы сами с этим разберемся. А ведь Дмитриев был очень активным, через него шло много иностранных делегаций; видимо, это было не совсем удобно властям. По крайней мере, такое впечатление сложилось.

— В середине 2016 года в финском издании «Калева» была напечатана статья историка ПетрГУ Юрия Килина, после чего на нее ссылались такие издания, как «Известия», телеканал «Звезда». Мысль этих публикаций заключается в том, что Сандармох — это место расстрела советских пленных финскими оккупантами. И опять же риторика сводится к тому, что это «Мемориал» искажает действительность.


— Я думаю, что это такая общая волна. Нет такого единого центра координации, где сидят заговорщики и планируют — сейчас статью выпустим, потом еще что-то сделаем. Статья вышла исходя из духа времени, когда идет реабилитация имени Сталина и в целом антизападная риторика. Думаю, что просто так сходится все. Это напоминает ситуацию, когда в советское время отводили внимание от Катыни, где были места расстрелов польских офицеров. Наши власти нашли небольшую советскую деревеньку Хатынь, которую сожгли фашисты, и говорили об этом. Ее действительно сожгли, это факт. Но потом в архивных документах мемориальцы нашли подтверждение линии ЦК о том, что эта информация была для того, чтобы замазать общественное сознание — Хатынь/Катынь, то ли немцы там убивали, то ли нет. Так же и здесь. Подпустить какое-то веяние на Сандармох — вроде и финны стреляли, а может, и нет, такое двоякое восприятие.


— Вам известно о каких-то изменения в деле Дмитриева после визита СПЧ?

— Я знаю, что во время нашего визита дело гнали, хотели передавать в суд. Так адвокат говорил после разговора со следователем. Но после нашего визита дело опять перевели на доследование. Обвинение не предъявили еще. Что касается Сандармоха, то в наших рекомендациях, которые еще готовятся, будет просьба, которую мы отдельным письмом также направим, о том, чтобы принять совместное участие совета и правительства Карелии в Международном дне памяти 5 августа в Сандармохе.

После ареста Юрия Дмитриева было интересно наблюдать за реакцией общества. Люди как будто разделились на два лагеря, все наперебой твердили — верю/не верю. Каждый пытался припомнить что-то такое, что склонило бы в его пользу большинство.

Интересно, что в арсенале тех, кто пытался поглумиться над именем Дмитриева, не было аргументов, а многие и вовсе никогда не встречали Дмитриева, не знали ничего ни о нем, ни о его трудах. При этом почему-то они считали своим долгом что-то додумать и озвучить это публике. Но эти мысли пусть останутся при их владельцах.

Мне показалось важным опубликовать письма поддержки и обращения тех, кто знал лично Юрия Дмитриева, тех, кто не побоялся высказаться лично в его защиту. Конечно, это лишь малая их часть.

На этом я должна была поставить точку. И я поставила ее. И почти уже опубликовала материал. Но почему-то затянула. А после того, как я нашла в почтовом ящике это письмо, я поняла причину. Видимо, это был знак.

Публикую текст письма с согласия автора, то есть Юрия Алексеевича Дмитриева.